Неточные совпадения
За двойными рамами кое-где
светились желтенькие огни, но окна большинства домов были не освещены, привычная, стойкая
жизнь бесшумно шевелилась в задних комнатах.
Пуще всего он бегал тех бледных, печальных дев, большею частию с черными глазами, в которых
светятся «мучительные дни и неправедные ночи», дев с не ведомыми никому скорбями и радостями, у которых всегда есть что-то вверить, сказать, и когда надо сказать, они вздрагивают, заливаются внезапными слезами, потом вдруг обовьют шею друга руками, долго смотрят в глаза, потом на небо, говорят, что
жизнь их обречена проклятию, и иногда падают в обморок.
Он задрожит от гордости и счастья, когда заметит, как потом искра этого огня
светится в ее глазах, как отголосок переданной ей мысли звучит в речи, как мысль эта вошла в ее сознание и понимание, переработалась у ней в уме и выглядывает из ее слов, не сухая и суровая, а с блеском женской грации, и особенно если какая-нибудь плодотворная капля из всего говоренного, прочитанного, нарисованного опускалась, как жемчужина, на светлое дно ее
жизни.
Та неувядающая и негибнущая любовь лежала могуче, как сила
жизни, на лицах их — в годину дружной скорби
светилась в медленно и молча обмененном взгляде совокупного страдания, слышалась в бесконечном взаимном терпении против жизненной пытки, в сдержанных слезах и заглушенных рыданиях…
Морщины лучами окружали глаза и губы; в глазах, голосе, во всех чертах
светилась старческая, умная и приветливая доброта — плод долгой
жизни и практической мудрости.
Были ли в ее
жизни горести, кроме тех, которые временно причинила смерть ее мужа и дочери, — я не знаю. Во всяком случае, старость ее можно было уподобить тихому сиянию вечерней зари, когда солнце уже окончательно скрылось за пределы горизонта и на западе
светится чуть-чуть видный отблеск его лучей, а вдали плавают облака, прообразующие соленья, варенья, моченья и всякие гарниры, — тоже игравшие в ее
жизни немаловажную роль. Прозвище «сластены» осталось за ней до конца.
Рачителиха чувствовала, что сын жалеет ее и что в его задумчивых не по-детски глазах для нее
светится конец ее каторжной
жизни.
Турусина. Ну конечно; я ему говорю как-то: посмотрите, у моей Матреши от святости уж начинает лицо
светиться; это, говорит, не от святости, а от жиру. Уж этого я ему никогда в
жизни не прощу. До чего вольнодумство-то доходит, до чего позволяют себе забываться молодые люди! Я в людях редко ошибаюсь; вот и оказалось, что он за человек. Я вчера два письма получила. Прочти, если хочешь.
В деревне давно проснулась
жизнь; во всех избах
светились огоньки и топились печи, а на гумнах, при свете пылающей соломы, молотили хлеб.
Перед немеркнущим блеском табели о рангах тускло, почти презренно
светились прочие вопросы
жизни, то есть все то, что составляет действительную силу страны.
— Домна Савишна? Неужели?.. Добрая, истинно благородная старушка! Знаете ли? Я чувствовал к ней почти сыновнее уважение. Что-то возвышенное прадедовских лет
светилось в этой почти отжившей
жизни; и, глядя на нее, как будто видишь перед собой воплощение нашей седой, величавой старинушки… то есть из этого… что-то тут, знаете, этак поэтическое!.. — заключил Ярослав Ильич, совершенно оробев и покраснев до ушей.
Даже в минуты досады, смущения, тревоги или печали сквозь слезу, нахмуренную левую бровку, сжатые губки так и
светилось, как на зло ее желанию, на ямках щек, на краях губ и в блестящих глазках, привыкших улыбаться и радоваться
жизнью, — так и
светилось неиспорченное умом, доброе, прямое сердце.
У осужденного на смерть своя психология. В душе его судорожно горит жадная, все принимающая любовь к
жизни. Обычные оценки чужды его настроению. Муха, бьющаяся о пыльное стекло тюремной камеры, заплесневелые стены, клочок дождливого неба — все вдруг начинает
светиться не замечавшеюся раньше красотою и значительностью. Замена смерти вечною, самою ужасною каторгою представляется неоценимым блаженством.
Есть у него произведение, которое странно и резко выделяется из всех других. Как будто ясный луч солнца
светится средь грозовой тьмы, сверкающей молниями. Произведение это — «Записки из мертвого дома». Существеннейшая особенность их заключается в совершенно необычном для Достоевского тонусе отношения к
жизни.
И поспешно переходит разговором на другое. И во всех разговорах его
светится вера в таинственное благообразие
жизни, в конечную целесообразность даже ее скорбей.
Эта радость не вмещалась в плоскость видимого, осязаемого мира,
жизнь углублялась и начинала как бы
светиться изнутри таинственным светом: за нею — точнее, в ней — чувствовалось нечто значительное, бесконечно огромное, нечто божественное (theion).
«
Жизнь его, как он сам смотрел на нее, не имела смысла, как отдельная
жизнь. Она имела смысл только, как частица целого, которое он постоянно чувствовал». Больной и слабый, Каратаев сидит в своей шинельке, прислонившись к березе. Идти он не может. И он знает, что французы сейчас его пристрелят. «В лице Каратаева, кроме выражения вчерашнего радостного умиления,
светилось еще выражение тихой торжественности».
Но все ярче в этом мраке начинало
светиться лучезарное лицо бога
жизни и счастья. Каждую минуту имя его, казалось бы, могло быть названо. Ницше уже говорит о себе: «Мы, гиперборейцы»… Профессор классической филологии, он, конечно, хорошо знал, что над счастливыми гиперборейцами безраздельно царит Аполлон, что Дионису делать у них нечего.
Но ни тени скорби нельзя подметить в этой строгой серьезности; напротив, великая радостность
светится в ней, — та строгая, глубоко-серьезная радостность, которая родится из ощущения божественной значительности
жизни.
А когда он переправлялся на пароме через реку и потом, поднимаясь на гору, глядел на свою родную деревню и на запад, где узкою полосой
светилась холодная багровая заря, то думал о том, что правда и красота, направлявшие человеческую
жизнь там, в саду и во дворе первосвященника, продолжались непрерывно до сего дня и, по-видимому, всегда составляли главное в человеческой
жизни и вообще на земле; и чувство молодости, здоровья, силы, — ему было только двадцать два года, — и невыразимо сладкое ожидание счастья, неведомого, таинственного счастья, овладевали им мало-помалу, и
жизнь казалась ему восхитительной, чудесной и полной высокого смысла.
И ребячески-суетною радостью загорелись настороженные глаза от похвал. Губы неудержимо закручивались в самодовольную улыбку, лицо сразу стало глупым. Я вглядывался, — мелкий, тщеславный человек, а глубоко внутри, там строго
светится у него что-то большое, серьезное, широко живет собою — такое безучастное к тому, что скажут. Таинственная, завидно огромная
жизнь. Ужас мира и зло, скука и пошлость — все перерабатывается и претворяется в красоту.
Но не это делало ее неузнаваемою: ее нельзя было узнать в первую минуту, как он вошел, потому что на этом лице, в глазах которого прежде всегда
светилась затаенная улыбка радости
жизни, теперь, когда он вошел и в первый раз взглянул на нее, не было и тени улыбки; были одни глаза, внимательные, добрые, и печально-вопросительные.
Обе очевидно в то же время решились на то же: у обеих в глазах
светилось довольство
жизнью и признание того, что кроме горя есть и радости.
Верил ли он тем разумным доводам, которые были в речи масона, или верил, как верят дети интонациям, убежденности и сердечности, которые были в речи масона, дрожанию голоса, которое иногда почти прерывало масона, или этим блестящим, старческим глазам, состарившимся на том же убеждении, или тому спокойствию, твердости и знанию своего назначения, которые
светились из всего существа масона, и которые особенно сильно поражали его в сравнении с своею опущенностью и безнадежностью; — но он всею душой желал верить, и верил, и испытывал радостное чувство успокоения, обновления и возвращения к
жизни.
Теперь улыбка радости
жизни постоянно играла около его рта, и в глазах его
светилось участие к людям, — вопрос: довольны ли они так же, как и он?